Орфей. Евридика. Гермес
В тех странных копях обитали души,
прожилками серебряной руды
пронизывая тьму. Среди корней
кровь проступала, устремляясь к людям,
тяжелой, как порфир, казалась кровь.
Она одна была красна.
Там были
никем не населённые леса,
утесы и мосты над пустотою.
И был там пруд, огромный, тусклый, серый.
Навис он над своим далёким дном,
как над землею — пасмурное небо.
Среди лугов тянулась терпеливо
извилистая длинная дорога
единственною бледною полоской.
И этою дорогой шли они.
И стройный человек в одежде синей
шел молча первым и смотрел вперед.
Ел, не жуя, дорогу шаг его,
тяжёлой ношей из каскада складок
свисали крепко стиснутые руки,
почти совсем забыв о лёгкой лире,
которая врастала в левый локоть,
как роза в сук оливковый врастает,
раздваивались чувства на ходу:
взор, словно пёс, бежал вперед стремглав,
бежал и возвращался, чтобы снова
бежать и ждать на ближнем повороте, —
а слух, как запах, мешкал позади.
Порой казалось, достигает слух
тех двух других, которые, должно быть,
не отстают при этом восхожденье.
И снова только звук его шагов,
и снова только ветер за спиною.
Они идут — он громко говорил,
чтобы услышать вновь, как стихнет голос.
И все-таки идут они, те двое,
хотя и медленно. Когда бы мог
он обернуться (если б обернувшись,
он своего деянья не разрушил,
едва-едва свершенного) — увидеть
он мог бы их, идущих тихо следом.
Вот он идет, бог странствий и вестей,
торчит колпак над светлыми глазами,
мелькает посох тонкий перед ним,
бьют крылья по суставам быстрых ног,
её ведет он левою рукою.
Её, ту, так любимую, что лира
всех плакальщиц на свете превзошла,
вселенную создав над нею плачем —
вселенную с полями и ручьями,
с дорогами, с лесами, со зверьем;
всходило солнце в жалобной вселенной,
такое же, как наше, но в слезах,
светилось там и жалобное небо,
немое небо в звездах искаженных…
Её, ту, так любимую…
Шла рядом с богом между тем она,
хоть и мешал ей слишком длинный саван,
шла неуверенно, неторопливо.
Она в себе замкнулась, как на сносях,
не думая о том, кто впереди,
и о своем пути, который в жизнь ведет.
Своею переполнена кончиной,
она в себе замкнулась.
Как плод созревший — сладостью и мраком,
она была полна своею смертью.
Вторичным девством запечатлена,
она прикосновений избегала.
Закрылся пол её. Так на закате
дневные закрываются цветы.
От близости чужой отвыкли руки
настолько, что прикосновенье бога
в неуловимой лёгкости своей
болезненным казалось ей и дерзким.
Навеки перестала быть она
красавицею белокурой песен,
благоуханным островом в постели.
Тот человек ей больше не владел.
Она была распущенной косою,
дождём, который выпила земля,
она была растраченным запасом.
Успела стать она подземным корнем.
И потому, когда внезапно бог
остановил её движеньем резким
и горько произнес: «Он обернулся», —
она спросила удивленно: «Кто?»
Там, где во тьме маячил светлый выход,
стоял недвижно кто-то, чьё лицо
нельзя узнать. Стоял он и смотрел,
как на полоску бледную дороги
вступил с печальным взглядом бог посланец,
чтобы в молчанье тень сопровождать,
которая лугами шла обратно,
хоть и мешал ей слишком длинный саван, —
шла неуверенно, неторопливо…
(Перевод с немецкого Владимира Летучего)
Сонеты к Орфею
Как девочка почти… Ее принес
союз счастливой лиры и напева.
Она пришла, веснянка, королева,
и полонила слух мой, и из роз
постель постлала в нем. И сном ее
стал весь наш мир, и я, пленный, слушал
и леса шум, и луга забытье,
и собственную, замершую, душу.
О звонкий бог, как ты сумел найти
таких гармоний звуки, что проснуться
она не жаждет? Встала, чтоб почить.
А смерть ее? Дано ль нам уловить
мотив последний этот? — Струны рвутся…
Она уходит… Девочка почти…
(Перевод с немецкого Альберта Карельского)
***
О, дерево! Восстань до поднебесья!
Цвети, послушный слух! Орфей поет.
И все умолкло. Но в молчаньи песне
был предназначен праздник и полет.
Прозрачным стал весь лес. К певцу теснились
и зверь из нор, и жители берлог.
Уже не хищный умысел их влек,
и не в молчаньи звери затаились, —
они внимали. Низкий рев и рык
смирился в их сердцах. Там, где недавно,
как гость незваный, оробел бы звук, —
в любой норе, убежище от вьюг,
где тьма и жадность властвовали явно, —
ты песне храм невиданный воздвиг.
(Перевод с немецкого Грейнема Ратгауза)
***
Нежные, чаще входите в пределы
чуждого вздоха, который подчас,
двоясь на щеках, восполняет пробелы
единым трепетом сзади вас.
О, вы блаженны, пока вы целы;
исток ваш в сердце еще не угас.
Лук для стрел, для мишени стрелы,
улыбчивый блеск заплаканных глаз.
Не бойтесь даже тяжелой раны,
земле верните тягостный гнет;
тяжелы горы и океаны…
Деревья носят свое убранство,
посажены вами… Кто их снесет?
А воздух… А мировое пространство…
(Перевод с немецкого Владимира Микушевича)
***
Не воздвигай надгробья. Только роза
да славит каждый год его опять.
Да, он — Орфей. Его метаморфоза
жива в природе. И не надо знать
иных имен. Восславим постоянство.
Певца зовут Орфеем. В свой черед
и он умрет, но алое убранство
осенней розы он переживет.
О, знали б вы, как безысходна смерть!
Орфею страшно уходит из мира.
Но слово превзошло земную твердь.
Он — в той стране, куда заказан путь.
Ему не бременит ладони лира.
Он поспешил все путы разомкнуть.
(Перевод с немецкого Грейнема Ратгауза)
***
Но до конца ты, божественный и сладкогласный,
жертва менад, которыми ты пренебрег;
из разъяренного крика извлек ты, прекрасный,
только гармонию, от разрушенья далек.
Не удалось им разбить драгоценностей двух,
лиры и головы, хотя в тебя злобно бросали
камни, но даже от них тебя звуки спасали,
ибо камни смягчались, обретшие слух.
И, наконец, растерзала тебя ненасытная месть,
но твою песню во льва и в скалу заронила,
в птицах, в деревьях, везде твоя певчая весть.
Бог погибший! Твой след в нас навеки проник;
лишь потому, что тебя вражда расчленила,
уши природы мы и ее же язык.
(Перевод с немецкого Владимира Микушевича)
***
Уйдешь, придешь и дорисуешь танец,
чертеж среди созвездий обретя,
в чем превосходит смертный чужестранец
угрюмую природу; ты, дитя,
ты помнишь, как она заволновалась,
услышав невзначай: поет Орфей,
и дерево с тобой соревновалось,
подсказывая трепетом ветвей,
откуда доносился этот звук;
так ты узнала место, где звучала
и возносилась лира, средоточье
неслыханное. Шаг твой — полномочье
прекрасного, и ты уже сначала
поверила: придет на праздник друг.
(Перевод с немецкого Владимира Микушевича)
